• Авторам
  • Партнерам
  • Студентам
  • Библиотекам
  • Рекламодателям
  • Контакты
  • Язык: English version
10618
Привилегия помогать и спасать. Воспоминания врача Беллы Соломоновны Гицевич (в сокращении)

Привилегия помогать и спасать. Воспоминания врача Беллы Соломоновны Гицевич (в сокращении)

Самые вкусные на свете пироги с капустой пекла Белла Соломоновна. В моей прежней редакции ее так и запомнили – по пирогам. То есть, сначала, конечно, запомнили по ее интервью – уж больно необычна ее история, как со страниц поучительной книжки для юношества: жизнь, отданная медицине. Публикация и положила начало нашей дружбе с пирогами. И просто дружбе.

Всех врачей, с кем сводит меня жизнь, становлюсь ли я пациентом, беру ли интервью, я невольно сравниваю с Беллой Соломоновной. Полковник медицинской службы Белла Соломоновна Гицевич прожила почти до ста лет. В последние годы она писала воспоминания. В записках ее была и жизнь еврейской семьи в сибирской глубинке, где всем селом дружно отмечали как Рождество, так и Хануку, потом переезд в город ради учебы в гимназии, а дальше – медицинский факультет Омского университета, и работа. В Красноярском крае – под руководством бывшего земского доктора, в Новосибирске – ординатором у знаменитого профессора Мясникова. Дальше – неожиданная армейская служба, командировка на Халхин-гол, в 1941-м г. – организация эвакогоспиталей в Новосибирске, и, наконец, – Академгородок, где поначалу без реанимационной палаты, на дому, приходилось – и удавалось! – выхаживать инфаркты. Помогал в этом, говаривала Белла Соломоновна, «Господь Бог и гепарин».

Медицина для Беллы Соломоновны была миссией, искусством, главным делом. Она писала не только воспоминания, – писала обращения к молодым врачам, размышления о том, что происходит сегодня с «ее любимой бедной медициной».

Белла Соломоновна мечтала стать певицей, мечтала путешествовать, увидеть мир. Но только врачам, повторяла она, дана такая привилегия – помогать и спасать.

Ее записки публикуются в авторской редакции, хотя и в сильном сокращении.

Елена Климова

Жизнь позади

Люди уходят в небытие и уносят с собой свое прошлое

В моем писании нет красоты повествования. Пишу не для славолюбия или по слабости желать хвалы. Я также не боюсь осуждения, хотя меня могут осудить как человека, недостаточно образованного. Мудрость человеческая нуждается в опытах, а жизнь кратковременна. Опыт появляется из знания о прошлом. Не познавши прошлого, прожитого, не наметить пути для дальнейшей жизни.

Говорят и считают, что каждый человек является «кузнецом» своей жизни, кузнецом своего счастья, что он строит, свою жизнь по желанию, по плану, намеченному им самим. Но это далеко не так, по крайней мере в нашей стране.

Я была четвертым ребенком в семье. Отличалась в жизни тем, что всегда много работала, мало времени уделяла себе, личной жизни. Когда я работала в клинике, в 1939 г., то для того, чтобы освободиться от хозяйственной работы по дому (мама была уже стара), наняла домработницу, хотя материальное положение было трудным. Для оплаты труда домработницы я взяла дополнительную работу – ночные дежурства в скорой помощи. Я получила возможность, придя с работы, пообедать и пойти в библиотеку.

Как мало использовано в жизни способностей человека, как мало выполнено желаний, возможностей.

Белла Соломоновна Гицевич. Фото из семейного архива

Я прожила почти весь двадцатый век. Несмотря на долгий жизненный путь, я многое не смогла, не успела выполнить, хотя ленивой меня не назовешь, нелюбознательной тоже. Я думаю, отчасти это потому, что на долю людей моего поколения выпал жизненный путь, насыщенный насилием, страхом, подавляющим инициативу человека.

Я была «скорой помощью» в нашей большой семье. Врач-практик всегда нужен в минуту жизни трудную. И не только во время заболевания, но и в любых стрессовых ситуациях, в несчастье обращались ко мне.

Детство

Что я помню из раннего детства – с. Ужур Минусинского уезда Енисейской губернии. В настоящее время это город Ужур Красноярского края. Свою родословную я помню с деда - отца моего папы - Гицевича Владимира Григорьевича Он был сослан в Сибирь в село Ужур из Польши приблизительно в 1861—1862 гг. в возрасте 30—35 лет. Его ссылка была как-то связана с Польским восстанием.

В нашей семье родились девять детей, но две девочки умерли в раннем детстве от инфекционных заболеваний. Осталось шесть девочек и один мальчик, перечислю их по старшинству: Ида, Тайба, Сарра Белла, Сима, Борис, Вера. Я, таким образом, была четвертой сестрой, а брат – единственный и долгожданный – предпоследним.

Отец занимался сельским хозяйством, хлеб он не сеял, но в хозяйстве было две лошади, две коровы, куры, утки, гуси, для которых он запасал корм. В зимнее время брал мелкие подряды, доставлял продукты на золотые прииски – рудник Саралинский, который находился в Ужурском районе и принадлежал золотопромышленнику Некрасову, проживающему в Москве.

В 1917 г., после смерти отца, мама решила переехать в г. Ачинск, где жили ее братья. Мама хотела дать нам образование и постоянно внушала нам, что мы должны учиться. В Ачинске до 1920 года существовали гимназии, мужская и женская, в которых мы учились два года. В 1920 году гимназии были ликвидированы, их заменили школами 2-й ступени, в которых учились девять лет. Некоторые школы были с педагогическим уклоном. По окончании их ученики имели право преподавать в начальных классах средней школы. В этот период советская власть объявила "ликбез" – ликвидация безграмотности. В 1919 году в Сибири установилась советская власть. Осенью указанного года жители Ачинска находились в особом волнении и тревоге в связи с тем, что шло большое отступление белой армии, возглавляемой Колчаком. Эшелоны шли с запада на восток, занимая по пути все города и села.

В течение нескольких дней город Ачинск был заполнен отступающими войсками. Во всех домах, дворах стояли на постое солдаты, офицеры, обозы с провизией и военным снаряжением. Лошади, верховые и в упряжках - телегах стояли на дорогах и во дворах. Весь город был запружен отступающими обозами. Семья наша ютилась в одной комнате, а в трех остальных жили военные.

Однажды вечером мама услышала стрельбу где-то на окраине города и сообщила об этом офицерам, они в это время обедали, распивали вино. Выскочив на улицу и услышав стрельбу, они мгновенно собрались, вскочили на лошадей и ускакали из города. За ними потянулся обоз с провиантом и солдатами. Как мы потом узнали, эта стрельба была из винтовок наступающей Красной армии и продолжалась всю ночь.

Помнится, как мама была встревожена и напугана стрельбой. Увидев маму в таком состоянии, один офицер, подойдя к ней, сказал: "Мамаша, не тревожься, закрой все ставни окон, погаси свет, детей посади в подполье, чтобы уберечь от шальной пули". Этот офицер отличался интеллигентным видом и хорошим обращением с нашей семьей. На груди у него была золотая икона овальной формы размером с гусиное яйцо. Как он нам объяснил, эту икону с божьей матерью надела на него его мать, провожая сына в долгий, опасный путь.

Мы всю ночь просидели в подполье на лестнице. Когда рассвело, старшая сестра вышла во двор на улицу и увидала, что по дороге ехали солдаты с красными флагами, красными повязками, с красными бантами на шапках и с пятиконечными звездами. Так вошли в город Ачинск войска Красной армии. Географическое положение Ачинска таково, что население могло ждать прихода партизанских отрядов Щетинкина, которые двигались из Минусинска в Красноярск. Жители города очень страшились прихода партизан, так как ходили слухи, что Щетинкин много расстреливает инакомыслящих. Но, в связи с приходом регулярной армии, партизанские отряды миновали Ачинск, чему жители были рады.

С приходом войск Красной армии в город вновь поселились на постой по всему городу - солдаты и офицеры. Их обоз был беднее, питались хуже. Больше брали провизию у хозяев квартир Сыпной тиф свирепствовал как среди военных, так и среди гражданского населения Ачинска. Продуктов не хватало, сахара совсем не было, хлебный паек был мал. Нас спасло, вероятно, то, что у нас было две коровы, как и у других жителей города. Часть молока мы продавали, остальное пили сами.

С осени 1921 г. возобновились занятия в школах – так теперь именовались бывшие гимназии. В школах были запрещены все божественные праздники, отменено преподавание закона божьего, запрещены рождественские елки. Как буржуазные, мещанские предрассудки, запрещены были игра на гитаре, балалайке, мандолине. Чтение книг старых писателей тоже было крамолой. В запрете был и современник Есенин. В нашем доме была большая библиотека, в ней были собрания сочинений Пушкина, Толстого, Лермонтова, Чехова, Вересаева и многих других русских писателей Х1Х-ХХ веков. Всю библиотеку из дома перенесли на чердак, где она хранилась долгое время, пока ее не растащили. К этому времени большинство старших детей разъехались.

Отрочество, юность

В1924 г. я окончила школу и уехала в Омск, где жила старшая сестра Ида. В этот период у нее родился сын. Она работала в мединституте лаборантом. В это время поступить в институт было сложно. Решающим фактором было наличие справки о пролетарском происхождении. Недаром студенты по всей стране пели частушку: "Дайте маму от корыта, дайте папу от станка". Принимали в вуз без экзаменов, по свидетельству об окончании школы и справки о положении родителей. Мне удалось поступить в институт только благодаря тому, что сестра и зять работали в мединституте. Парторганизация при институте довольно часто вызывала студентов на допросы, выясняя, кто родители и чем занимались. Допросу однажды подверглась и я. Интересовались, кто был отец, умерший в 1916 г., сколько у него было лошадей, коров, какое хозяйство и чем занимался. Как я поняла, допрос был вызван доносом.

Доносы поступали как на студентов с нечисто пролетарским происхождением, так и на тех, кто просто выделялся в студенческой среде, например, хорошо одевался и просто был красив. Моя сестра Сарра училась в Томском университете на медицинском факультете, и ее исключили с третьего курса, как дочь кулака. Она отличалась от других сестер тем, что любила хорошо одеваться, много внимания уделяла своей внешности, от природы была красивой, обращала на себя внимание.

Был у нас казах, звали его Данду (фамилию забыла). Отец его был баем в Казахстане. Он всегда был одет, как говорят, "с иголочки": черный костюм, белоснежная рубашка, красивый галстук, новенькие ботинки, выглядел, как денди. Достаточно умный, учился хорошо, имел статную фигуру. Парторганизация института к нему не придиралась, так как тогда была установка готовить кадры из национальных меньшинств.

Училась я в институте с 1924 по 1929 гг. Все это время я жила у сестры, помогала ей растить ребенка, вести хозяйство. Во время учебы я еще застала НЭП (новая экономическая политика). В Омске появились частные лавки, магазины, а в них много разнообразных продуктов, белый хлеб, фрукты. Студенты жили плохо, на мизерную стипендию, питание было очень скудным. Вспоминая, как однажды мы, три студентки - Аня, Соня и я - сдали большой экзамен на втором курсе - анатомию. И в честь этого радостного события, собрав все имеющиеся деньги, купили на базаре белый мягкий калач и с большим удовольствием пили с ним чай.

Земство

После окончания института меня назначили на работу в Уярский район Красноярского края. Село Уяр расположено вблизи станции Клюквино Сибирской железной дороги. Село было большое, но неблагоустроенное: улицы не мощеные, дороги плохие, тротуаров не было, после дождя ноги увязали в грязи вместе с галошами. Народ был мрачным, начиналась коллективизация. В селе было много зажиточных крестьян, много крестьян, которые селились хуторами, большей частью латыши. Район большой, земли свободной много.

Вспоминаю, как в разгар коллективизации, вернее, раскулачивания, в район приезжали для проведения этого мероприятия представители партии коммунистов из Коммунистического вуза из Москвы, представители так называемых двадцатипятитысячников. Их было у нас в районе двое. В их задачу входило помочь на местах в предвидении коллективизации. Они были вооружены.

Положение их в районе было опасным, потому что народ был озлоблен, особенно крестьяне, которых раскулачили, не раз в них стреляли по ночам. В соседнем районе представителей партии убивали. Обычно это были молодые люди, как я уже писала, из Ком.вуза Москвы, некоторые из них были приятны в общении. Наша деревенская интеллигенция - учителя, врачи, пытались предупредить их от несчастного случая.

Вот такова была обстановка в районе в начале моей врачебной деятельности. В селе Уяр была районная больница, старая, запущенная, в которой работал старый земский врач Михаил Иванович Медведев. Он был в возрасте 60—65 лет. Принадлежал он к той породе земских врачей, которые описаны у Чехова, Вересаева, Булгакова. Интеллигентный, образованный, он мрачно смотрел на жизнь и подозрительно относился к людям.

Мне казалось, что он был удручен управлением и приказами районных властей, настороженно относился к советской власти. На должности заведующего райздравотделом был человек, имеющий образование "ротного фельдшера" (четырехмесячные курсы в период Первой мировой войны). Настороженно он относился и к молодым советским врачам.

Оспа

Районная больница была типичной для Сибири: плохо оборудованная, в скверном санитарном состоянии, слабо обеспечена медикаментами и инструментарием. Здесь лежали больные с различными заболеваниями, в том числе и инфекционными, и с брюшным тифом. Амбулатория занимала отдельное помещение, такая же старенькая, запущенная, бедная. На амбулаторный прием приезжали со всего района до ста человек в день. Вели прием фельдшер и врач. Для амбулаторного приема были только стетоскоп и шпатели, аппарата для измерения артериального давления не было.

Так как я собиралась заниматься оздоровлением детей и подростков, то стала организовывать кабинет для приема детей, но жизнь нарушила мои планы. В 1931 году в нашем районе вспыхнула эпидемия натуральной оспы.

В эти годы в здравоохранении Советского Союза считалась невозможной вспышка оспы, так как оспопрививание должно было быть проведено поголовно. Но выявилась группа детей, оказавшихся не привитыми. Я за время учебы не имела возможности в инфекционных клиниках видеть оспенных больных. В диагностике этого страшного заболевания помог мне Михаил Иванович Медведев.

Все медицинские силы района были брошены на ликвидацию вспышки оспы. Организован был заразный барак в одном деревянном доме, в который мы госпитализировали больных детей. При поголовном обходе домов в селе мы выявили пятнадцать человек, больных оспой. Проведано было оспопрививание тем детям, которым его не сделали своевременно. На помощь нам приехали врачи из Красноярска. Болели дети тяжело, из пятнадцати человек один умер. В 1931—1932 гг. вспышка эпидемии оспы была ликвидирована, а в 1932—1933 гг. вспыхнула вторая эпидемия – тиф.

В это время, в связи с раскулачиванием крестьянства, была большая миграция сельского населения. Вновь наша районная медицина была брошена на борьбу с заболеванием сыпным тифом и проведение профилактических мероприятий - активной борьбы с вшивостью, организации сыпнотифозного барака, госпитализации больных, выявления их среди населения. Медицинского персонала не хватало. Приходилось врачам (нас было двое, и прислали еще одного санитарного врача Дору Романовну Мисник) самим таскать мешки с завшивленной одеждой в дезокамеры и обратно.

Пришел приказ из Иркутского облздравотдела выехать одному врачу в соседний партизанский район для ликвидации вшивости среди спецпереселенцев. В этом районе были поселены на берегу реки Маны (притока Енисея), в тайге раскулаченные крестьяне. Они жили в наскоро сколоченных бараках с двухъярусным настилом. Один барак занимали украинцы, другой – буряты. Вот среди этих спецпереселенцев нужно было ликвидировать завшивленность. В мою обязанность входило провести профилактические меры в виде дезинфекции всей одежды в бараках, а также – помочь в бане остричь волосы. Для этого были построены вошебойки – примитивные дезокамеры, туда сносили одежду и прожаривали при температуре 100°С. Одновременно производилась помывка людей и стрижка. Все эти мероприятия производились в присутствии охраны.

Бараки переселенцев находились километрах в шестидесяти от ближайшего населенного пункта. Ехала я по замерзшей реке Мане по сибирской тайге в санях с коробом, в котором лежало сено. Одежда на мне была зимняя, сибирская – валенки (пимы), овчинный тулуп, одетый на пальто, большой плед и рукавицы овчинные.

Вся эта процедура была горьким, жалким зрелищем. В бараках людей набито до отказа, масса детей. Отношение к моей работе резко отрицательное, стричь волосы никто не хотел, особенно женщины. На медперсонал смотрели, как на врагов. На всю жизнь запомнилась эта печальная картина. Особенно тяжело было смотреть на детей, испуганных, несчастных. Среди них многие были больны и другими заболеваниями – туберкулез, возможно, и сифилис. Медицинскому осмотру они не подвергались. Какова дальнейшая судьба этих спецпереселенцев, я не знаю.

Вернувшись в село Уяр, я через несколько дней сама заболела сыпным тифом. Лежала в хате, где я жила вместе со вторым врачом Дорой Романовной. Она ухаживала за мной. Болела я тяжело, долго, поправлялась медленно. Когда немного окрепла, уехала в Новосибирск к родным - маме и сестре. Мне дали двухмесячный отпуск: месяц по больничному листу и месяц очередного отпуска.

В период вспышки оспы в районе в 1932 г. Михаил Иванович Медведев заболел брюшным тифом, и мы спасти его не могли. Я решила больше в район не возвращаться.

Терапия

Раздумывая о своей будущей специальности, а поняла, что медицинских знаний у меня недостаточно. А врачом нужно быть либо хорошим, либо не быть им вообще. Я приняла решение специализироваться по внутренним болезням – стать врачом-терапевтом.

Терапевтической клиникой Первой городской клинической больницы в то время заведовал профессор Мясников Александр Леонидович, приехавший в 1931 г. из Ленинграда из клиники профессора Ланга. В1934 г. я обратилась к нему с просьбой принять меня на работу на должность ординатора. После беседы Мясников принял меня на вакантное место ординатора.

Период работы в клинике у профессора Мясникова я до сих пор вспоминаю как лучше годы моей жизни, эти годы дали мне те необходимые знания, без которых быть врачом невозможно. И вся атмосфера клиники, высокая культура ее сотрудников (доцентов, ассистентов, ординаторов, аспирантов) создавали благоприятную обстановку для получения знаний.

Первые год—два мне было трудно работать, так как ординатор курировал 20 больных, при этом полное самостоятельное обследование пациентов в клинической лаборатории, что тоже не сразу давалось. Но желание все познать, доброжелательное окружение, постоянная помощь товарищей дали мне возможность встать на ноги.

Работа в клинике требовала много времени на самообразование. Тематическая подготовка по каждому больному к обходу профессора с врачами, курсантами заставляла все вечера просиживать в библиотеке. В клинике была строгая дисциплина, точное выполнение распорядка дня, своевременное начало лекций, обходов профессора или доцента больных, во время которых проверялась правильность постановки диагноза и лечения.

Главным врачом больницы был доктор Мелик – очень деятельный человек и хороший администратор. Клиники были хорошо построены, отделаны со вкусом, с учетом медицинских требований. В широких коридорах, особенно в хирургическом и терапевтическом отделениях, было много цветов. В хирургической клинике профессора Мыша даже был специальный человек, который ухаживал за цветами, бывшая операционная сестра Она выращивала цветущие олеандры, пальмы, фикусы и много других цветов. За свою долгую врачебную деятельность я не один раз бывала на усовершенствовании в московских клиниках – Боткинской, Остроумова и др., но таких прекрасных клиник, как у нас в Новосибирске, я не видела

В должности ординатора я работала до января 1939 г., а затем была переведена на должность ассистента этой же клиники. Ассистенты вели самостоятельные занятия с врачами, приехавшими для усовершенствования в клинику. Работая в должности ординатора, а затем ассистента, я занималась научной работой под руководством профессора Мясникова. В конце 1939 г. А. Л. Мясников уехал в Ленинград. Заведовать клиникой стал профессор Меньшиков, но с ним мне пришлось работать всего два года – до 1941-го.

Перед войной

В России на учете в военных комиссариатах состоял весь медицинский персонал (врачи, медсестры), как мужчины, так и женщины. На сборы – военные учения – медицинский персонал призывали и в мирное время.

Из женщин чаще всего призывали тех, у кого не было детей. В 1938 году, во время военных событий на востоке, на озере Хасан в Приморском крае, меня призвали на сборы и послали работать на продовольственный пункт, организованный на Новосибирском железнодорожном вокзале. Там я должна была выполнять должность санитарного врача по надзору за питанием военнослужащих в проходящих воинских эшелонах, которые направлялись с Запада на Дальний Восток. Работа моя заключалась в наблюдении за качеством пищи, за санитарно-гигиеническим состоянием пищеблока.

Мы готовили пищу к приходу эшелона – свежую, в огромных количествах – человек на 300—500. Нам сообщалось заранее, на какое количество лиц потребуется еда. Из больших котлов, в которых готовилась пища (первое и второе блюда), ее при фонарном освещении и всегда в спешке разливали в эмалированные ведра, которые солдаты поздней ночью приносили из теплушек. Ведра приносили часто грязные, пришлось организовать помывку ведер, прежде чем раздавать пищу.

Наблюдал за работой комиссар-капитан, который постоянно дежурил на продовольственном пункте. Среди всех военнослужащих и вольнонаемных поваров, призванных из разных учреждений, не знающих друг друга, создавалась какая-то настороженность. Особенно эта настороженность усилилась после одного случая, когда в крупе, насыпанной для переборки на металлическом столе, обнаружен был осколок стекла. Повод для недоверия, для подозрения. И какова была радость для меня, да и для всех, когда я нашла, откуда могло попасть стекло на стол.

Вблизи от стола стояла большая бутыль с томатной пастой. При вскрытии пробки у горлышка отлетел осколок, который как раз пришелся вплотную к отбитой горловине бутыли. А если бы этот осколок попал в кашу?! Приписали бы вредительство, и что бы было в те годы сплошной подозрительности – люди России знают.

Продержали меня на продовольственном пункте 3 месяца. И сейчас, вспоминая этот эпизод, хочется сказать, зачем меня – клинициста терапевта – нужно было призывать на военную службу (а мы носили форму)? Я имела воинское звание капитана медицинской службы. Наблюдать за качеством пищи, за санитарным состоянием пищеблока должны санитарные врачи, врачи-гигиенисты.

1939 год – год войны на границе Монгольской народной республики и Японии – Манчжурия на реке Халхин-Гол. Я вновь была призвана на военные (летние—июнь месяц) сборы в ряды Советской армии. Медицинские работники, как известно, всегда должны присутствовать во всяком образующемся коллективе.

Воинская часть вблизи города Бердска, километрах в сорока от Новосибирска. Организована была дивизия из большого числа новосибирцев, призванных из запаса. В дивизии – медсанбат, где меня назначили на должность начальника терапевтического отделения. В начале августа всю воинскую часть – дивизию – погрузили в вагоны-теплушки и эшелон отправили по направлению к Хабаровску.

Комиссар нашего медсанбата в вагоне (а офицерский состав ехал в классном вагоне) сообщил нам, что мы мобилизованы в ряды Советской армии и едем на восточный фронт (шла война на Халхин-Голе). Так как в медсанбате было много женщин – врачей и медсестер, то это сообщение у некоторых женщин вызвало неадекватную реакцию для военного человека (слезы, рыдания). В вагоне мы все приняли воинскую присягу. Довезли нас до Хабаровска, а потом нас высадили (всю дивизию) на Губеровских сопках. Там развернуты были палатки летнего типа. Организован был медсанбат с хирургическим и терапевтическим отделениями. Среди медицинского персонала было только 15 мужчин, большинство – хирурги из клиник и больниц города Новосибирска, уже пожилого возраста. Начальником медсанбата был молодой кадровый капитан по фамилии Карелин, остальные врачи и фельдшера были из запаса.

Военные события шли от нас довольно далеко. Начались они 9 августа 1939 года, а 29 августа Япония капитулировала. Но наша запасная дивизия находилась на Губеровских сопках до ноября 1939 года. Чем мы занимались на сопках? Обучали нас военному делу, часто поднимали по тревоге в ночное время. Марш-броски – шли пешком несколько километров, лечили заболевших в дивизии солдат

Женщины в нашей дивизии носили военную форму. Вместо шинелей у нас были длинные ватные куртки с погонами, пилотка, сапоги, гимнастерка, юбка. Ватные куртки загрязнились, засалились и выглядели мы довольно убого. Мы назвали нашу дивизию «грязная дивизия генерала Червинского». Все ждали приказа «свыше», когда нам разрешат выехать с места дислоцирования. В первых числах ноября нас привезли вновь в город Хабаровск, где в штабе Хабаровского военного округа нам предложили продолжить военную службу, остаться в кадрах советской армии. Но мы все, в один голос, сказали «нет», и нас отпустили по домам.

Приехала я домой к 7 ноября, и после празднования вышла на работу в клинику, в первый раз прослужив в рядах Советской армии 3 с половиной месяца.

Война

7 июля 1941 г. меня призвал военкомат вокзального района Новосибирска и направил на работу по организации эвакогоспиталя №1438, который должен был расположиться в здании бывшей фельдшерской школы, где сейчас институт горного дела. Там на здании есть мемориальная доска. Июль-август мы организовывали госпиталь, который уже в конце августа принял первую партию раненых. Затем по приказу из штаба Сибирского военного округа я была откомандирована для организации госпиталя № 333 в военном городке Новосибирска. Бывший военный госпиталь № 333 был в полном составе отправлен на фронт.

В ряды советской армии в военный период призывались все в возрасте от 17 до 60 лет. Медицинский отбор на местах был плохим, и в Новосибирск поступало очень много больных призывников, особенно пожилых с хроническими заболеваниями.. Вновь открытый госпиталь №333 был переполнен, имеющегося количества развернутых коек (300) не хватало, койки ставились в коридорах и в подвальных помещениях.

В дальнейшем госпиталь №333 приобрел статус окружного госпиталя Сибирского военного округа. В нем постепенно открывались все необходимые отделения, вплоть до акушерско-гинекологического. Общее количество коек достигало 600-700. На должность заведующих отделениями призывались врачи из запаса, большей частью женщины, специалисты из клиник и больниц города. В период войны мужчин-врачей в нашем госпитале были единицы, чаще пожилого возраста или те, которых не брали на фронт по причинам социальным, национальным (немцев) и др. Санитаров-мужчин тоже не было. Транспортировку раненых осуществляли женщины, работающие в госпиталях.

Если бы хоть на минуту можно было представить себя свидетелем такой картины: большая палата эвакогоспиталя, 20—30 коек, на них раненые - без ног, без рук, слепые, глухие, контуженные, с психическими припадками или с ранениями лица, изуродованные ранением в голову, шею, позвоночник – у кого не дрогнет сердце, не заноет душа. Долгое время ходишь сам не свой. Где набраться сил на сострадание, на сопереживание, на милосердие. Где взять слова добрые, ласковые, обнадеживающие для каждого страждущего?

Закончилась страшная война, но моя военная служба продолжалась, так как в демобилизации мне было отказано. Я работала в Окружном военном госпитале до ноября 1960 года, вплоть до указа Хрущева о сокращении армии и увольнении в запас женщин. К этому времени я выслужила в армии 19 лет и 4 месяца. Демобилизована была в звании подполковника медицинской службы , не дослужив до военной пенсии 8 месяцев.

Академгородок

После демобилизации я перешла на работу во вновь организующееся Сибирское отделение Академии наук СССР, в отдел здравоохранения. Назначили меня работать в диспансер для лечения ученых. В 1962 году я поменяла городскую квартиру на квартиру в Академгородке, где и живу в настоящее время.

В Академгородок приехало много ученых из Москвы, Ленинграда и из других городов Советского Союза. Многие из них были люди пожилые, перенесшие тяжелые сосудистые заболевания, страдающие хронической коронарной недостаточностью после перенесенных инфарктов миокарда, инсультов, гипертонических кризов и других заболеваний. Занимая должности директоров вновь организованных институтов, они много работали. Быт их был не устроен: не было постоянных квартир, у многих еще не приехали семьи.

Амбулаторный прием больных проводился в небольшом домике барачного типа, расположенном в лесистой местности под названием «Золотая долина». При обострении болезни больных большей частью лечили на дому, что очень сложно, а в иных случаях и недопустимо. Одно дело лечить тяжелобольных в условиях оборудованного стационара, где все под рукой, есть возможность посоветоваться с коллегами, получить консультацию профессора. Другое дело - лечение на дому, где лечврач остается один на один с больным и его родными - страдающими, испуганными, иногда недоверчивыми.

Вызов консультанта-профессора из городских клиник был затруднен из-за удаленности Академгородка от города. Хотя в Академгородке была организована скорая помощь, но когда заболевал кто-нибудь из ученых, скорая помощь вызывала на дом лечащего врача больного в любое время суток. За время моей работы в диспансере мы пролечили на дому десять больных с инфарктом миокарда, некоторые были в очень тяжелом состоянии (нарушение ритма, шоковое состояние). Смертельного исхода в тот период не было. По-видимому, лесной воздух да воля Бога помогли нам спасти всех.

В1970 году в больнице СО АН открылось терапевтическое отделение на 30 коек, специально для ученых. Я перешла на работу в стационар в это отделение. Мне было уже 65 лет. В стационаре я работала с 1970 по 1979 год. Работа в стационаре меня очень устраивала, потому, что я могла разбираться с больными столько времени, сколько требовалось. Я работала полный рабочий день, а часто и больше, хотя оплачивался мой труд полставкой врача-ординатора. Оплата труда врача по какому-то непонятному закону в то время не должна была превышать 300 рублей. Так как я получала 120 рублей пенсии и работала на полставки, то я получала заработную плату 150 рублей, несмотря на сорокапятилетний стаж работы.

В 1979 году я ушла из отделения. Работы в стационаре было много, я работала каждый день до вечера и стала уставать. Тогда заведующая предложила мне перейти на работу в диспансер по обслуживанию медицинского персонала с оплатой, составляющей треть зарплаты врача. Здесь я работала недолго. Пришло новое начальство, сменился главный врач, и должность врача по обслуживанию медперсонала была упразднена.

Некоторое время я не работала и очень переживала свое бездействие. Ощущение такое, что ты никому не нужен, хотя мой пятидесятилетний врачебный опыт требовал, чтобы я продолжала помогать больным, облегчать страдания по мере своих оставшихся сил. Однако никому как будто бы не было дела до моих переживаний.

В 1981 году мне предложили временно поработать в Институте ядерной физики по осмотру сотрудников института. Там я работала с 1981 по 1982 год. С 1982 года я получила звание пенсионера.

Это безликое «звание» вызывает неприятные ощущения. По-моему, к пенсионерам существует брезгливое чувство не только у молодых людей, но и у всего остального контингента. Звучание этого слова у многих вызывает ощущение надоедливости, ненужности, дряхлости, умственной неполноценности. Не напрасно в газете «Советская Россия» от 14 марта 1992 г. появилась статья, в которой проводится мысль о том, что пенсионеров надо уничтожать, их развелось очень много, и на их содержание тратятся большие средства. Эти средства предлагается употребить для быстрейшего налаживания рыночной экономики и улучшения положения в стране.

Моя медицина

«Медицина поистине самое благородное из всех искусств».

Эти слова Гиппократа передают уважение к профессии медика. Действительно, что может быть благороднее заботы о жизни и здоровье человека. Предупредить болезнь, а если она пришла, то точно определить ее и избавить от нее больного с помощью эффективного лечения - в этом суть врачевания.

При первом знакомстве с больным не нужно жалеть времени на беседу с ним. Хорошо собранный анамнез болезни, анамнез жизни уже при первой беседе может дать врачу возможность с большей долей вероятности поставить правильный диагноз. И только затем врач должен использовать весь арсенал диагностических средств, которыми располагает медицина на данный момент, чтобы подтвердить или опровергнуть диагноз

Многие врачи поступают наоборот. Не утруждая себя долгой беседой с больным, они сразу пишут направление на анализы, не пытаясь даже предположить диагноз.

С одной стороны, это происходит от недостатка времени, отведенного врачу в поликлинике на одного пациента. За три-четыре часа участковый врач иногда принимает до 25 больных. С другой стороны, возможно, это объясняется недостаточной медицинской подготовкой некоторых врачей, а также неумением вести беседу с пациентом вследствие недостаточного общего культурного развития. А ведь надо разговаривать с пациентом так, чтобы от врача исходило тепло, не заметить которое в наш студеный век просто невозможно.

«Идеальный человек испытывает радость оттого, что проявляет заботу по отношению к другим людям» - в данном случае к пациентам. Эти слова принадлежат мудрому Аристотелю, и поразмышлять над ними медицинским работникам стоит.

Из пятидесяти лет врачевания сорок пять лет я лечила больных в стационарах (больницах, клиниках, госпиталях). Ежедневные обходы больных, составление историй болезни на каждого больного, лечение больных с тяжкими недугами, беседы с их родными дают мне основание сделать заключение, что врач по отношению к больном испытывает глубокое сострадание.

К невыразимым человеческим страданиям и смерти врач никогда иммунитета не приобретет. Для врача это вечная психологическая нагрузка. О спокойной жизни медицинские работники не могут и мечтать, и под силу такая работа только людям, бесконечно преданным делу, которому себя посвятили.

Конечно, врач не может в присутствии больного плакать. Такое малодушие недопустимо для врача. Но кто может понять, что творится в душе врача, когда он сидит у постели умирающего, уходящего из жизни, а лечебное вмешательство не дает результата.

Очень много трагических случаев встречается в практике врача. Непредвиденные смерти, непредвиденные исходы. Из своей практики приведу хотя бы один случай.

Уже будучи опытным специалистом, работая в диспансере СО АН СССР, я была срочно вызвана на квартиру академика Беляева Дмитрия Константиновича, директора института цитологии и генетики. Больной - друг Беляева, приехавший к нему из Москвы, тоже академик, семидесятилетний, дряхлый грузный человек, перенес два инфаркта миокарда. Как выяснилось, академик Беляев повез гостя на экспериментальные поля своего института, там завез его на пасеку, где больного искусали пчелы. Он был весь отечный, красный. Отек захватил слизистую дыхательных путей, больной хрипел, тяжело дышал. Состояние было критическое. Я приехала к больному одна, без медсестры, но чемоданчик с медикаментами был со мной. Я быстро ввела больному внутримышечно димедрол, а потом начала вводить внутривенно хлористый кальций, и вот, когда я заканчивала вливание, как говорится, «на кончике иглы», больной говорит, что он умирает. Беляева в комнате не было, он куда-то вышел. Несколько минут я находилась в оцепенении, в полушоковом состоянии. Я одна только знаю, что я пережила. Но Бог помог! Кальций подействовал очень быстро, и на глазах у больного стало улучшаться состояние. Он мне еще хриплым голосом говорит: - «Вы, доктор, здорово испугались, побледнели и ничего не говорили». Беляев, войдя в комнату к больному другу, воскликнул: – «О, да вы совсем молодцы!»

Я давно уже пришла к выводу о том, что у постели тяжело больного, умирающего нельзя оставаться одному врачу или медсестре. Это тяжело, очень тяжело, как для врача, так и для больного.

Приведу еще один случай из моей практики, когда я попала в критическую ситуацию.

В госпитале лежал полковник с обширным инфарктом миокарда, с тяжелым течением. Но проведенное лечение, режим, запасные силы больного помогли восстановить здоровье, компенсировать состояние. После двухмесячного лечения больной стал бодр и весел. К тому же по складу характера и по профессии (он был заместитель командира по полит, части) он был очень общительный. В день выписки полковник ходил по палатам и со всеми прощался.

В одной из палат этот полковник падает и умирает. Все наше лечебное вмешательство было бесплодно. А в приемном покое госпиталя больного ждут жена и сын, зная, что это день выписки! Медицинский персонал отделения – в оцепенении. Я, как начальник отделения, должна была спуститься в приемный покой к родным и сообщить, что пациент умер. Вместо дома он попал в морг. Как можно передать, что ощущает врач в такой ситуации.

Здесь мне хочется сказать, что не каждый работник здравоохранения может быть врачом. Ведь от природы или воспитания есть люди бездушные, равнодушные, грубые, с черствой душой, они не должны врачевать. Врач в самой тяжелой ситуации у постели больного должен оставаться собранным, деятельным, чтобы больной видел уверенность врача и верил, что он ему поможет.

Проводя ежедневный обход больных в палатах, врач должен почувствовать, что после обхода каждому больному хотя бы чуточку стало легче, чтобы улучшилось настроение больного, возросла надежда на выздоровление. Из всех искусств медицина - самое благородное.

Полностью записки Б.С. Гицевич были опубликованы в «Сибирском медицинском журнале» в 2003—2004 гг.

Публикация Е. Климовой

Понравилось? Поделись с друзьями!

Подпишись на еженедельную e-mail рассылку!

comments powered by HyperComments