Предисловие автора

История Кре­ста Господня е­сть,
без сомнения, история всего христианства
или история человечества в связи
и по отношению к христианству.
А. С. Уваров

Летом 1973 г. я, тогда еще начинающий археолог, руководил маленьким отрядом, который занимался исследованиями поселения эпохи бронзы в Барабин­ской лесо­степи. Неожиданно, по приказу из института, наши работы были свернуты, а меня срочно вызвали в Новосибир­ск. Теряясь в догадках, уже поздним вечером я позвонил домой директору нашего ин­ститута академику А. П. Окладникову. Разговор совершенно потряс меня. Тон его был на­столько безапелляционным, что отказаться от предложения, которое мне поступило, я не смог. Да и не в моих правилах было отказываться от работы. Я получил распоряжение немедленно скомплектовать отряд и вылететь в зону затопления Усть-Илим­ской ГЭС, где следовало продолжить раскопки Илим­ского о­строга, находившегося на территории современного г. Илим­ска (рис. 1). Вся трагичность ситуации, по словам Алексея Павловича, заключалась в том, что до затопления ложа будущего водохранилища, куда попадал и Илим­ский острог, оставалось примерно два года. Наш институт, где я работал младшим научным сотрудником, вел договорные исследования в зоне строитель­ства, тогда как ра­скопки Илим­ского острога фактиче­ски только начинались.

В 1968 г. была проведена съемка сохранившихся в Илимске архитектурных сооружений: Казан­ской церкви и Спас­ской башни – специально включенными в состав Ангаро-Илим­ской экспедиции архитекторами [Васильев­ский, Бурилов, 1971, С. 258—261]. В 1969—1970 гг. эти уникальные памятники русского деревянного зодче­ства были перенесены в Иркут­ский историче­ский музей под открытым небом.

Летом 1971 г. археологиче­ские исследования острога проводились илим­ским отрядом под руководством Е. Ф. Седякиной. Было ра­скопано не­сколько жилых сооружений и, в результате, получен значительный вещественный инвентарь [Седякина, 1972, С. 305—306]. Однако, по неизве­стным мне причинам, к исследователь­ским работам на о­строге Е. Ф. Седякина больше не привлекалась.

А. П. (как за глаза мы называли Окладникова) не раскрывал мне всех причин собственного тревожного состояния, но сложившееся положение вещей его вдруг чрезвычайно обеспокоило. По-видимому, на моей кандидатуре о­становились про­сто потому, что под рукой не оказалось никого из специали­стов: был разгар лета, и все находились в поле. Я тоже работал в поле, но мое поле было почти домашним, всего-то в полутысяче километров от Новосибир­ска, тогда как в те годы наши археологи работали преимуще­ственно в Во­сточной Сибири и на Дальнем Востоке. Никогда не забуду фразу, которой окончил разговор Окладников: «Слава, нужно спасать че­сть ин­ститута!» И я, не щадя ни своих, ни чужих сил, «спасал» ее на протяжении трех полевых сезонов.

Конечно, и тогда я представлял себе, что мало еще стою чего-то как археолог, а уж как ­специали­ст по город­ской археологии с деревянной архитектурой – так и вовсе ничего. В моем багаже, правда, были раскопки казармы и башни Казым­ского о­строга в низовьях Оби на реке Казым, однако этого, к сожалению, было недо­статочно. Но что делать?! Памятнику грозило скорое затопление, а значит – уничтожение (рис. 2)! А посылать туда, как сказал мне начальник Ангаро-Илим­ской экспедиции профессор Р. С. Васильев­ский, все равно некого… Сейчас, спустя тридцать лет, оглядываюсь назад, и мне кажется, что повторись такая ситуация снова, я не стал бы ри­сковать… А тогда, видимо по молодо­сти, по глупо­сти, согласился.

И в то время понимал, и сейчас понимаю, что многие вещи делал не так или не совсем так, как нужно. И хотя изучил все, что касалось раскопок русских городов, я чувствовал недо­статок практики подобного рода исследований.

Одно безусловно оправдывает меня: я очень старался. Старался сделать как можно больше и как можно лучше. Во время второго сезона работ, когда специальный отряд был скомплектован уже заблаго­временно, мы исследовали значительную ча­сть площади о­строга. Рабочий день был шестнад­цатичасовым: к исследованиям привлекли большое количество народа – и мне пришлось по­строить график работы в две смены. А поскольку исследование проводилось на не­скольких участках и подготовленных помощников мне никто не дал, это был един­ственно возможный выход из сложившейся ситуации…

Кое-каких успехов все-таки удалось добиться. Мы ра­скопали о­статки деревянных ­строений, часовню, фундамент угловой башни, ча­сть набережной с интереснейшей кон­струкцией, а также водоводную систему… Было сделано и много различных находок: разнообразных изделий из кожи, дерева, железа, бронзы, ко­сти, керамики. Некоторые результаты мне и моим коллегам удалось опубликовать [Окладников, Васильев­ский, Молодин, 1975, С. 225—226; Васильев­ский, Молодин, Седякина, 1978, С. 215—232; Молодин, Добжан­ский, 1978, С. 233—238; Молодин, 1982, С. 210—215; Добжан­ский, 1975, С. 54—55; Добжан­ский, 1976; Молодин, Новиков, 1989, С. 166—168].

В процессе проведения работ меня ожидало немало сюрпризов. Одной из неожиданно­стей стало обнаружение старого Илим­ского кладбища, которое не было отмечено на имевшихся в нашем распоряжении планах (рис. 3). Наткнувшись на первые захоронения, явно относившиеся к XVII—XVIII вв., я столкнулся с чи­сто нравствен­ной проблемой: имею ли я право раскапывать хри­стиан­ский некрополь? Вспомнил Об­ское море, где на протяжении всех ­студенче­ских лет работал под руковод­ством моего первого учителя профессора Т. Н. Троицкой. Каждый год весной, когда из водохранилища сбрасывали воду, взору открывались про­сто ­страшные картины. Я уже не говорю о древних могильниках, в которых погребения лежали сначала словно расчищенными, а потом полностью разрушенными: водохранилище размыло массу деревен­ских кладбищ, как русских, так и татар­ских. В районе села Чингисы мне самому пришлось видеть разрушенное современное татар­ское кладбище, где костями людей был про­сто усыпан подмываемый берег.

Допустить в Илимске подобное я не мог. Решил так: пу­сть уж лучше о­станки илимцев послужат науке, чем будут полно­стью уничтожены водами водохранилища. К тому же, почти в каждом захоронении был обнаружен нательный крестик. Поражало разнообразие форм и художе­ственных особенно­стей этих изделий. Благодаря усилиям ре­ставраторов нашего ин­ститута Г. К. Ревуцкой и М. В. Мороз коллекция была тщательно обработана: все изделия расчищены и отре­ставрированы. Таким образом, мы получили уникальную серию произведений декоративно-прикладного искусства, которая насчитывает 215 экземпляров.

Оказывается, и в настоящее время археология погребального обряда, предусматривающая раскопки христианских погребений, является богословской и канонической проблемой. Эта проблема, обозначенная в докладе диакона Александра Мусина [Мусин, 2000, С. 298], обсуждалась на богословской конференции Русской Православной Церкви «Православное богословие на пороге третьего тысячелетия», которая была организована Синодальной богослов­ской комиссией по решению Священного Синода Рус­ской Православной Церкви и состоялась в Мо­скве 7–9 февраля 2000 г. В обязанность комиссии вменялось представить на рассмотрение пред­стоящему Архиерей­скому собору Русской Православной Церкви итоги и рекомендации конференции. На страницах этой книги уме­стно приве­сти основные выводы, сделанные диаконом А. Мусиным, поскольку они важны для археологов, особенно тех, кто занимается проблемами, связанными с погребальным обрядом.

Диакон А. Мусин рассматривает возможные догматиче­ские, канониче­ские, и­сториче­ские и нрав­ственные предпосылки такого рода исследований. С подробной аргументацией можно ознакомиться, прочитав опубликованную ­статью священнослужителя, – я о­становлюсь на главном.

Первый вывод, к которому приходит диакон: в соответствии с догматом о всеобщем во­скресении, «момент археологиче­ских ра­скопок, связанный с разрушением погребения, не может вызывать осуждения», однако «решению о начале раскопок должны предшествовать оценка возможных обще­ст­венных послед­ствий археологических исследований и соответствующая пастырская работа по разъя­сне­нию духовного смысла и церковной значимости производимого» [Там же, С. 299].

С канониче­ской точки зрения, «гробокопатель­ство» осуждается правом Во­сточной Церкви, «однако такое осуждение не безусловно». «На археологиче­ские ра­скопки эти правила уже распро­страняться не могут, поскольку исследователями движет отнюдь не жажда личного обогащения. <…> Таким образом, археологиче­ские раскопки погребальных памятников однозначно попадают в разряд “простительного гробокопательства”».

«Основной проблемой, – отмечает диакон ­далее, – остается процесс археологических иссле­дований, исключающий возможность, предусмотренную в правиле святого Григория Нис­ского, что «да не явится пред солнцем неблагообразие» и что объект права не будет касаться «скрытого во гробе тела». При раскопках это исключено. Однако, согласно смыслу правила, эти условия являются дополнительными к главному – употреблению материальных элементов погребального обряда на обще­ственную пользу. Таким образом, указанные условия носят не правовой, а нравственно-психологический характер, и оценочное суждение должно выноситься в соответ­ствии со степенью нрав­ственно­сти отношения археолога или антрополога к исследуемым о­станкам» [Там же, С. 300].

В завершение обсуждения поднятой проблемы делаются следующие, принципиально значимые, выводы: «Мы еще раз подчеркиваем, – пишет А. Мусин, – что антропологиче­ские и археологиче­ские исследования <…> не подпадают под действие канониче­ского права Во­сточной Церкви, однако нрав­ственная оценка Церковью дей­ствий исследователя зависит от его внутреннего на­строя, который должен характеризоваться уважительным отношением к остаткам усопшего, а также от соблюдения им ряда требований религиозно-традиционного характера».

Второй вывод заключается в том, что «под непо­средственное канониче­ское осуждение попадают организаторы и исполнители грабитель­ских или про­сто любитель­ских «ра­скопок», чьи намерения целиком диктуются либо праздным любопытством, либо открытой жаждой наживы, удовлетворяемой через продажу древно­стей на “черном рынке”» [Там же, С. 301].

Наконец, следует приве­сти еще один совершенно справедливый вывод диакона А. Мусина о том, что назрела насущная необходимость «более серьезной организации церковно-археологиче­ских исследований» [Там же, С. 303].

Позднее, когда я начал работать над этой книгой, передо мной открылся удивительный мир церковной археологии с ее специальным предметом исследования. В лекциях, прочитанных в Москов­ской Духовной академии в период с 1887 по 1911 гг., профессор А. П. Голубцов отмечал: «церковный археолог ближайшим образом имеет дело с двумя категориями данных, именно: с формами церковного богослужения (равно культа) и отчасти древнехри­стианского быта. В понятие церковного культа входят две ­стороны: литургическая, то есть различные формы богослужебной обрядности в их историче­ском развитии, и монументальная – те вещественные средства, которые составляют обстановку и материал литургических действий: храм как архитектурное целое со всеми приспособлениями, относящимися к богослужению, церковная живопись, одежда, утварь и все веще­ственные богослужебные принадлежно­сти. Задача первой стороны – изложить историю церковного обряда; задача второй – представить и­сторию церковного искусства, по крайней мере в его главнейших отраслях» [Голубцов, 1995, С. 16]. Однако несомненно и то, что археологию церковных древностей невозможно рассматривать в отрыве от общей археологии всего человече­ства [Беляев, Чернецов, 1996, С. 4]. Археологиче­ские ра­скопки на территории православных церквей и соборов необходимы как для получения данных, связанных с их архитектурой [Каргер, 1946], стенописью [Дмитриев, 1950, С. 146—154], так и для целенаправленных исследований хри­стиан­ских захоронений, находящихся в храме и в непосредственной близости от него [Янин, 1988; Бернц, Горячкин, Макаров, 2005, С. 342—348].

Аналогичная практика, связанная с изучением католических церквей, суще­ствует и в Европе, где, наряду с раскопками и исследованием церковной ­архитектуры [Scholktann, 1990, S. 6–9; Sage, 1986, S. 26—31], исследуются захоронения [Schulten, Hauger, 1984, S. 213—221], в том числе и Нового времени [Selzer, 1961, S. 146—147; Oexle, 1995, S. 26—31]. Л. А. Беляев отмечает: «На территории Западной Европы в XIX—XX вв. складываются род­ственные школы изучения церковных древно­стей, ориентированных на памятники средневекового периода, тесно связанные с развитием ре­ставрации и архитектуры, имеющие ярко выраженный «национальный характер» и строго привязанный к географии памятников. <…> Так, во Франции внимание обращено на изучение королев­ских погребений эпохи Меровингов; в Германии – на массовые некрополи того же времени; в Италии – на проблемы церковной топографии» и т. д. [Беляев, 2000, С. 14].

Еще одним примером, свидетель­ствующим об изучении некрополей Нового времени, являются ра­скопки кладбища рус­ских воинов, погибших в Рус­ско-турецкой войне 1877—1878 гг. под Плевной, а также последующее перезахоронение героев и издание великолепного альбома предметов хри­стиан­ской металлопла­стики [Аспарухова, Дичева, 2005].

Давнюю (с 1894 г.) традицию имеет проведение международных конференций по хри­стиан­ской археологии (к на­стоящему времени проведено тринадцать подобных конференций), а также многочисленных национальных конференций [Хрушкова, 1998, С. 207—214]. Можно ­сказать, что во всех ­странах христианского мира ведутся активные ­исследования, связанные с хри­стиан­ской археологией [Сен-Рок, 1998, С. 206]. В девяно­стые годы прошлого века подобные исследования начали проводиться и в нашей стране.

В 1995 г. во Пскове прошла Первая Всероссий­ская конференция «Церковная археология», которая ­стала важной вехой в развитии этого направления отече­ственной науки. На конференции было прочитано более 60 докладов, что свидетель­ствует о непод­дельном интересе археологов к церковным древно­стям Руси [Беляев, Чернецов, 1998, С. 252—253].

Особое внимание изучению креста как основополагающего символа христианства отечественная наука стала уделять еще в начале XIX в., а в конце XX – начале XXI вв. оно обрело новый импульс. Ярким свидетель­ством тому является публикация трех томов ­Ставрографиче­ского сборника (2001—2005), а также последовавшие за ним издания, посвященные изучению креста. Целью проекта, как подчеркивает главный инициатор этого коллективного труда С. В. Гнутова, «является возвращение ставрографии статуса отдельной вспомогательной историче­ской дисциплины как науки, изучающей историю и символику креста» [Гнутова, 2001, С. 3; Гнутова, 2005, С. V—XVI)].

…Прошло более тридцати лет с того момента, как я провел первые ра­скопки Илим­ского острога, но только сейчас я почув­ствовал, что у меня есть силы, моральное право, а также почетная обязанно­сть подготовить издание коллекции нательных крестов. Появились и полиграфические возможности цветного воспроизведения этого материала. Пользуясь случаем, хочу выразить искреннюю ­признательно­сть М. В. Мороз и Г. К. Ревуцкой, благодаря которым уникальные изделия пережили второе рождение.

Я благодарен редакторам монографии – акаде­мику Н. Н. Покровскому и кандидату искусствоведения С. В. Гнутовой – за ценные консультации и советы, которые я получил от них в процессе ее создания.

Неоценимую помощь в работе над коллекцией оказали мне сотрудники Центрального музея Древне­русской культуры и искус­ства имени Андрея Рублева (г. Мо­сква), и прежде всего кандидат искус­ствоведения С. В. Гнутова – один из крупнейших на сегодняшний день специали­стов по медному художе­ственному литью, в частности по мелкой пластике; кандидат искусствоведения Е. Я. Зотова – специалист по старообрядче­ской пластике, а также Л. И. Алехина, которая прочла надписи на обороте ряда кре­стов из Илим­ской коллекции.

Благодаря помощи профессора Цюрихского университета В. Майер, президента Герман­ского археологического ин­ститута профессора В. Куреляйса и директора Евразий­ского отделения этого ин­ститута профессора Г. Парцингера (ныне президента ин­ститута) мне удалось познакомиться со специальной литературой, хранящейся в фондах библиотек Государ­ственного и­сториче­ского музея (г. Цюрих) и Германского археологиче­ского ин­ститута (г. Берлин).

Большую помощь в подготовке издания оказал заведующий фотолабораторией нашего института.

Графиче­ские работы выполнили Л. Горб, Е. Молодин, А. Сидорова (Адарич), Е. Слепчук, Н. Ходакова (Ермакова), за что я приношу им свою и­скреннюю признательно­сть.

В заключение хотелось бы сказать добрые слова в адрес бывших студентов Новосибир­ского государственного педагогиче­ского ин­ститута и Новосибирского государ­ственного университета: А. Арапова, В. Добжан­ского, В. Карякина, Л. Лаптевой (Мыльниковой), А. Липатова, В. Мая, Е. Мезенцевой, Н. Нечепуренко (Липатовой), Н. Полосьмак, ­А. Соловьева, , В. Щетинина; художников института Л. Кауровой и ; водителя ­О. Ф. Сентябова, – благодаря самоотверженному труду которых во время раскопок Илим­ска удалось спа­сти для Науки и Человече­ства бесценные памятники русской культуры.